Рабин оскар яковлевич картины. «Сочувствие мое на стороне униженных и обиженных». История художника Оскара Рабина и фильм, который стоит о нем посмотреть. Вы радуетесь каждому дню

«Когда крепостных бьют - это ничего»

Оскар Рабин о Бульдозерной выставке, сюрреалистах и жизни в эмиграции

Оскар Рабин - одна из самых легендарных фигур в советском неофициальном искусстве. Его считают зачинателем Бульдозерной выставки 1974 года, разгромленной властями и вызвавшей огромный скандал в западной прессе. Вскоре после этого ему пришлось эмигрировать, и в возрасте 50 лет он оказался в Париже, где и живет по сей день; а сейчас о том, какую роль сыграл Рабин во «втором русском авангарде», снимают документальную картину Евгений Цымбал и Александр Смолянский. «Лента.ру» побеседовала с художником о бараках, жизни в эмиграции и судьбе современного искусства.

«Лента.ру» : Сейчас о вас снимают фильм, что нового еще могут сказать?

Оскар Рабин: Вы знаете, я, честно говоря, сценария не видел. Вообще-то, с фильмом получилось отчасти случайно: Александр Смолянский (автор идеи и сценария - прим. «Ленты.ру» ) жил рядом со мной в Париже больше трех лет, он приходил ко мне, мы часто виделись. Он снимал наши разговоры. Собралось огромное количество материала, и пришла в голову идея превратить это в документальный фильм. Но поскольку снято было очень много, решили разделить на две серии. Одна уже вышла, называется «Валентина Кропивницкая. В поисках потерянного рая». Она имела относительный успех, и принялись за второй фильм, про меня. Делали, когда Валентины уже не было - пока она была жива, об этом не велось разговоров. Так что я понятия не имею, что в фильме будет. Я стараюсь особенно не вмешиваться, потому что тогда мне самому надо было бы снимать. Это была бы моя линия.

А у вас никогда не возникало желания написать мемуары?

Да, многие художники, мои приятели, написали мемуары, я читал. Но у меня желания, правда, не было никогда. Один раз получилась книга о моей жизни, но это опять вышло случайно, не я это писал. Когда я приехал в Париж, тут были мои друзья, и вот одна журналистка - она много лет работала в России, знала русский прекрасно; мы дружили, она даже собрала небольшую коллекцию моих картин - и она написала в La France Noire о том, что я приехал и почему так вышло. Есть в Париже такое издательство Laffont, и там решили, что моя биография подходит для серии - про людей, необязательно чем-то особенно знаменитых, но с необычной биографией. Это мог быть кто угодно - и сапожник, и писатель. И вот они сочли необыкновенным, что какого-то художника только за то, что он рисует свои картины и хочет их выставлять, жить в нормальном мире - только за это его высылают. Ну и отчасти за мое участие, мою роль в Бульдозерной выставке - она была за четыре года до того, как я уехал в Париж.

Говорят, вас на этой выставке на ковше протащили через весь пустырь.

Знаете, по прошествии стольких лет какой-то относительный трагизм уже утратился. Тем более что в результате все кончилось благополучно. Кого-то конечно, пытались припугнуть власти. Призвали в армию, уволили с работы - на таком уровне. Никого не казнили, в тюрьму не посадили. А плюсы, наоборот, были очень большие. На Западе был большой резонанс, это повлияло. В то время правительство очень зависело от статуса благоприятственной торговли с Америкой. Тогда вели переговоры, чтобы отменить поправку Джексона-Вэника - и вдруг такой скандал. В Америке спрашивали, как можно иметь с такой страной нормальные отношения, когда там такие вещи происходят. На глазах у всего света такое безобразие… Ведь дело не в том, что картины какие-то жгли, - само по себе это не волновало бы западную публику. Но там были дипломаты, корреспонденты, которые это снимали, - вот с иностранцами повели себя совершенно некорректно. Мы-то ладно, мы-то привыкли. Все привыкли, что власти с нами могут обращаться как угодно. Но когда американскому корреспонденту ударили по камере, выбили зубы… Ему потом в Финляндию пришлось ехать их вставлять. Так что когда крепостных бьют - это ничего, а когда иностранцев…

Вы ведь сами теперь иностранец. Как относитесь к тому, что ваша судьба после выставки сложилась именно таким образом?

Я твердо, конечно, не знал, что такое Запад, - это ведь совершенно другой мир. А оказалось, мне подарили вторую родину, вторую жизнь - вот такую. Для меня как художника, да и как человека, она гораздо более подходящая, потому что можно было спокойно наконец-то работать, заниматься своими делами… Никто ко мне не лез, никого это не касалось. Конечно, я не сразу это понял. Поначалу были проблемы житейские, было трудно. И денег было в обрез, и картины поначалу как-то… продавались, конечно, люди покупали… Их еще в России покупали иностранцы, вывозили - так что меня немного знали. Это помогло на первых порах. Ну а потом стало легче. Потом уже в России появились богатые люди, и мы включились как-то в этот рынок картинный международный. Цены поднялись, одно время картины даже дошли до совершенно нереальных цен - русское искусство, я имею в виду. Это, правда, продолжалось недолго, потом начался кризис, и все раз в десять упало. И все равно этого достаточно, чтобы я мог и жить, и работать.

Сюда, ко мне домой, приезжают люди, просят посмотреть мои картины - в этом случае я даже удивляюсь, что судьба, похоже, повторяется… Только в СССР это было вынужденным - показывать картины дома, потому что негде было выставлять, это было исключено. А здесь, конечно, есть где выставлять. Но выяснилось, что мне дома гораздо интереснее показывать картины, потому что на вернисажах много народу, толкучка… Это хорошо, но не совсем то, что хочется. Дома, во-первых, столько людей не бывает, а во-вторых, непосредственно чувствуешь реакцию человека - нравится, не нравится, - можно поговорить. Иногда что-то высказывают. И это дороже и интереснее гораздо для меня как художника.

А вам удалось во французское искусство влиться?

Да нет, вы знаете. Я с самого начала понимал, что я не вписываюсь в современное искусство, актуальное, концептуальное - его по-разному называют - это то, что во всех музеях висит. В том числе напротив моих окон, в Центре Помпиду - там сейчас русская выставка проходит (Kollektsia ! Art contemporain en URSS et en Russie. 1950-2000 - прим. «Ленты.ру» ). Хотя одну маленькую картину мою туда взяли - с нее буквально начинается экспозиция. Но это не из-за того, что им эта картинка подходит, потому что никакой там современности, концептуальности, текста по поводу того, как это надо понимать - иначе человек не может сам, конечно, сообразить, - ничего этого нет. Но в зале висит этот натюрморт. Это скорее из-за моей роли - потому что в России все-таки осталось какое-то такое маленькое место, какая-то моя роль была во всей этой деятельности, в том числе в выставке бульдозерной. И какой-то положительный результат принесла эта деятельность: потому что после этой выставки власти вдруг признали нас, художников неофициальных, которых не считали за художников. Позволили вступить в профсоюз, и кто хотел сотрудничать с руководством, те действительно относительно благополучно жили - были выставки, даже какие-то блага от государства. Но не все согласились, почему в частности я и оказался в Париже. И не только я.

Да, многие художники в те годы эмигрировали, даже образовался «русский Париж». Это еще осталось?

Да нет, собственно все то объединение, даже еще в СССР, было вызвано только тем, что у нас была общая судьба - всех не выставляли, всех не признавали за художников. Это не было какое-то объединение чисто художественное, никаких общих идей не было. Каждый хотел быть личностью, каждый хотел сам себя выразить, найти себя в искусстве - поэтому, когда все стало возможно - выставляться, работать, - все это закончилось. Вот теперешних художников, наоборот, хотя судьба у каждого своя, объединяют концептуальные идеи. Мы же попали в перерыв оттепели, когда закончился советский соцреализм. И наши группировки в основном были по образу западных, американских…

Но общих идей не было?

Нет, только судьба нас объединяла, то, что мы были непризнанные, неофициальные. Нам запрещено было продавать картины, мы не считались художниками. Поэтому нам надо было обязательно где-то еще работать, иначе нас судили бы как тунеядцев. А после скандала возможность появилась для тех, кто хотел, вступить в Горком (Московский горком художников-графиков - профсоюз художников, созданный в 1975 году, - прим. «Ленты.ру» ), официально стать художником со всеми приятными вытекающими. А нет - тогда был выбор: уезжайте на Запад, и кто-то уехал.

Вы же в Горкоме состояли?

Да, но это вынужденно было. Я много лет работал на неподходящей для меня, честно говоря, работе на железной дороге, но потом, уже когда я писал свои картины, меня немножко стали узнавать, мне помогли люди, знакомые редакторы - дали оформить несколько книг издательства советских писателей. Так что в этот самый профсоюз я вступил. А после, когда я не принял новые условия, меня исключили - с целью как бы нажать, припугнуть.

И вы в итоге эмигрировали. Отличие парижского быта от того, как вы жили в Москве, повлияло на вашу художественную манеру?

Любая эмиграция - это сложно, конечно. Особенно когда вам 50 лет, и вы ничего, кроме СССР, не знали, за пределами этой страны никогда не были и знаете только один язык - русский. И в 50 лет начинать заново… Со мной еще жена и сын были, это определенная ответственность. Было время, когда и картины не покупали, и денежные проблемы были. Но на простые вещи всегда хватало. Кроме того, у меня так сложилось в жизни, творчестве, что какому-то небольшому количеству людей всегда были близки мои картины. Не какому-то широкому кругу - нет, потому что они не совсем соответствовали моде времени, да и сейчас не соответствуют. Есть художники, у которых целые залы, а у меня маленькая картинка - да даже не в этом дело. И то это, опять же, из-за моей роли, я уже говорил. Никакой симпатии в современном искусстве быть не может - там совершенно другие принципы.

Я говорю о том, что в СССР вы рисовали бараки, водку, селедку, а в Париже у вас перед глазами совершенно другой пейзаж - то есть вы потеряли главную тему своего творчества?

Эта тема творчества, собственно, была вынужденная. Я рисовал бараки просто потому, что жил в бараке, работал на железной дороге, с грузчиками, мы вагоны разгружали, жили среди рабочих, где водка, селедка не последнюю роль играли. Это было что-то народное, очень близкое, понятное. В этом смысле я реалист - не в смысле формы, а в том смысле, что я рисую то, что вижу, то, что я пережил, передаю настроение, какую-то грусть, бывает даже и трагизм. Ну, конечно же, и социальный смысл, который присутствует в жизни людей, и - изредка - реакцию на политические события. Особенно в СССР, где политика вмешивалась в жизнь каждого человека, отделаться от нее было немыслимо. Только искусственно закрывать глаза. Ну значит, и это присутствовало на картинах. Религия - хотя я не религиозный человек - как что-то народное, тем более в то время угнетенное, вызывало сочувствие тоже. Я по натуре своей сочувствую тому, что касается просто живого человека. Как говорил мой приятель, поэт Сева Некрасов: живу и вижу. Эрик Булатов очень высоко ценил его как поэта, серию картин написал, даже выставка была в России «Живу - вижу». Вот и у меня так же, только по-своему. Там идеи большие высказывались, а я непосредственно живу - вижу. Вот эти бараки я видел каждый день, я в одном из них жил - и там у меня и хорошее, и плохое, много чего прошло.

Поэтому здесь в первые годы мне действительно в этом смысле было плохо - потому что я не мог найти свои сюжеты. Даже то, что очень нравилось здесь, это не пережито, это не мое все. По-настоящему глубоко мне это ни о чем не говорит. Но я все равно рисовал. А потом в конце концов проходит время, и тут уже тоже что-то нажито - вот года через полтора сорок лет исполнится, как я в этой стране, в этом городе, в Париже. Так что это второй дом, вторая родина. Была первая - да она и осталась, и не только в прошлом. И в картинах я вспоминаю часто молодость - это свойственно вообще людям в пожилом возрасте, а у меня все-таки очень пожилой возраст. Так что в моем творчестве примерно половина на половину: и Париж, Франция, что-то из здешнего быта, из жизни, которая меня касается… Здесь у меня абсолютно отсутствуют политические идеи. Конечно, интересно, что происходит, кого выберут и так далее, но я вполне доверяю французам в этом плане, они лучше знают. Я француз по документам тоже, но, знаете, как я говорю, я плохой француз. Язык я знаю очень плохо. Однако мой дом здесь, здесь я живу, и это мне близко.

А в Россию вы часто приезжаете?

Нет, давно не был. В последний раз был в Петербурге - там была выставка небольшая, в очень хорошем частном музее «Эрарта», очень симпатично все было. Я там несколько дней пробыл. В Москве долго не был, наверное, лет десять. Последний раз при жизни жены, как раз незадолго до ее кончины. И с тех пор как-то не получалось. Ну а сейчас мне немножко трудно уже выбираться, да и причин нет. Бывает такое, что одна-две картинки где-то выставляются в России, говорят об этом, но поехать трудно. А персональную выставку сделать пока не получается, когда они были - я ездил. А сейчас не выходит, потому что это все непросто, дорого и непросто, и надо, чтобы кто-то этим занялся, тратил на это время, деньги.

Фото: Дмитрий Коробейников / РИА Новости

А за другими художниками вы следите, за тем, что сейчас происходит в русском искусстве?

Насколько мне это доступно, при помощи интернета, конечно, слежу. Я почему интересуюсь современным искусством - хотя симпатии мои совершенно не на стороне концептуального - я люблю просто живопись, традиционную, какой она всегда была: картина, холст… А дальше какие-то направления, какие-то идеи, и в основном это выражается в тексте - а я, честно говоря, текстовое искусство не очень люблю - хотя у меня тексты присутствуют в картинах, но они вливаются в живописную массу, основную часть все-таки традиционная картина занимает.

Вы их называли еще «картины для чтения».

Да-да. Но дело в том, что это применялось всегда, я уж не говорю о религиозной живописи, где картина всегда дополнялась словами. Но и в светской живописи то же самое, так что всегда это было, ничего нового - только хорошо забытое старое. Так что тексты я использовал, но не в таком смысле, что картин не было, живописи не было, отменялись все прежние понятия, а есть только текстовое оформление, когда текст висит в музее вместо картины, хотя это музей… Впрочем, это уже другой вопрос, очень широкий - тут и плюсы, и минусы.

Вас вдохновляет традиционное искусство?

Этот вопрос очень часто задают, но я не могу ответить по той причине, что мне вообще интересно все искусство, и современное тоже, конечно. А вот что дальше будет, куда это идет… Любимых художников назвать не могу, их так много, что проще назвать нелюбимых.

Ну вот мне не нравится (хотя некоторых художников все равно люблю) такое направление - сюрреализм. Неприятно мне, когда что-то делают специально, чтобы вызвать какое-то отвращение, что мне смотреть на это не хочется. И все равно среди них есть, например, Магритт - как раз в Центре Помпиду сейчас выставка, - вот это мне очень нравится, замечательный художник. У него как-то все в меру, и живопись, и фантазии его всевозможные. Но не только он. Дельво - такой есть художник, тоже замечательный, у него другой мир, не противный… Насчет противных… Вот, например, Босх - он черт знает какие безобразия показывал, даже говорить как-то неприятно, что там у него изображено, какие-то совершенно отвратительные вещи. А почему-то от картины оторваться нельзя. Так что важно очень намерение. Если человек хочет сделать безобразие, чтобы тошно было, то и смотреть невозможно. А Босх, я думаю, не имел такого намерения, поэтому у него это не отвратительно получилось, как ни странно.

Вы часто ходите на выставки?

Не могу сказать, что очень часто, все-таки трудно ходить. В музеях всегда устаешь больше, чем когда просто гуляешь. Хожу иногда в салоны - тут их очень много. Потом еще бывают раз в году FIAC, Art Paris. Вот их смотрю, потому что, опять-таки, экспозиции мне интересны, тем более там можно заметить какое-то движение, куда движется искусство в жизни. Потому что тот же Центр Помпиду - он уже замер в определенном состоянии. Там висят те же 100-200 художников, которые висят во всем мире, во всех музеях, можно даже не выезжать в другую страну. Очень трудно судить об искусстве, если оно отгородилось железным занавесом от людей, никаких опросов не бывает, хотя это очень популярно в наше демократическое время. Ходить люди могут, но высказывать нечего.

Вы эту ситуацию, когда в мире искусства доминируют 100 художников, называли диктаторством…

Да, конечно, я так считаю. Только боже упаси, не подумайте, что я утверждаю какую-то истину, я, как каждый человек, могу ошибаться, и наверняка ошибаюсь. Я ведь вижу и положительного очень много в современном искусстве, но, опять-таки, положительное не в том, что мне бы лично хотелось видеть. Я понимаю, почему это так, но как это дальше будет, я не очень представляю себе. Да и этому-то уже сто лет с лишним, потому что самые радикальные вещи: в России - «Квадрат» Малевича, на Западе - «Фонтан» Дюшана. Более радикального никто ничего придумать не мог. Да это и невозможно, потому что дальше за ними нет искусства в традиционном понимании, которое человек делает своими руками. Тут же важно еще намерение. А они хотели доказать, что в жизни все есть форма, и это, конечно, правда - все есть форма, мы ведь с вами тоже не плоские. Между прочим, Реформация включает участие человеческого тела, так что и тело наше - искусство. Но весь этот путь - это уже выход за пределы искусства, выход в жизнь…

Сейчас на краудфандинговой платформе Planeta.ru идет сбор средств на съемки документального фильма «Оскар».

Во Флоренции на 91-м году жизни умер Оскар Рабин. Принято говорить, что с художником уходит эпоха. Нет, эпоха осталась, как осталось и искусство Оскара Рабина, чьи картины находятся в собраниях крупнейших музеев мира, от Третьяковской галереи до Центра Жоржа Помпиду.

Французские критики называли Оскара Рабина "Солженицыным в живописи". Фото: Григорий Сысоев/ТАСС

Французские критики называли его "Солженицыным в живописи", российские - "главнокомандующим советского арт-сопротивления, его Кутузовым, выигравшим свое Бородино - знаменитую "бульдозерную выставку" 1974 году" (Милена Орлова). Друзья в шутку - "министром культуры".

Но в каждой шутке есть доля истины. Благодаря Оскару Рабину и его тестю поэту Евгению Кропивницкому самый обычный маргинальный подмосковный барак в Лианозово вдруг начал обретать свойства центра, вокруг которого кипит жизнь. Барак остался от лагерных времен. "Гражданским" его отдали потом. Там, в 19-метровой комнате, где жили Оскар Рабин и его жена Валентина Кропивницкая с двумя детьми, и проходили "приемы". Здесь в конце 1950-начале 1960-х люди показывали свои картины, читали стихи - те, что не могли быть напечатаны, выставлены "официально".

"Мы продолжали жить в лианозовском бараке, а так как телефона у нас не было, то объявили, что устраиваем "приемный день" - воскресенье. Чаще других у нас бывали Генрих Сапгир, Игорь Холин, Коля Вечтомов, Лев [Кропивницкий], Володя Немухин с женой художницей Лидой Мастерковой. Вообще приходило много народу, иногда совершенно незнакомого". Так сам художник описывал начало знаменитой "лианозовской группы" в конце 50-х годов. Первую картину у Рабина купил собиратель русского авангарда Георгий Дионисович Костаки. Первого иностранного корреспондента привел в барак поэт Игорь Холин.

Говорят, что Оскар Рабин и Кропивницкие принадлежали к "неофициальному искусству". Это не совсем точно. Они не "принадлежали", они были среди первых, кто сформировал мир "неофициального искусства". Мир изначально частной жизни, который постепенно начал обретать черты публичности. Публичная открытость возникала не благодаря доступу к СМИ или структурам власти. Скорее, напротив. В лианозовской коммунальной комнате семьи Рабина-Кропивницкой рождалась территория свободы - на почве любви, бескорыстного дружеского участия, интереса к искусству.

"Мысль, куда пойти, каких художников посмотреть, в 1960-е означала - к Оскару Рабину, мастерская которого была всегда открыта, и он очень спокойно, почти бухгалтерски-методично, отстраненно "показывал", - так описывает ситуацию Илья Кабаков. - И там можно было найти все средоточие последних новостей - взаимоотношения с властями, с покупателями. С приехавшими художниками из других городов - весь комок напряжения художественной жизни, творческой и бытовой, содержался в оскаровской мастерской". Позже, после переезда семьи Рабина на Преображенку, "приемы" продолжались уже в панельной многоэтажке.

Фото: Александра Краснова/ТАСС

Власть стремилась расширить границы публичной жизни, добиваясь прозрачности частного мира для недремлющего ока Старшего брата (если вспомнить антиутопию Оруэлла). Оскар Рабин, напротив, раздвинул границы частной жизни, открыв "неофициальную", частную жизнь для публичных споров, обсуждений искусства. Фактически Рабин придал "неофициальной жизни", а тем самым и "неофициальному искусству" статус публичности. Одним словом, он вывел его из "угла" на сцену для всеобщего обозрения.

Среди жестов никем не назначенного "министра", закрепляющих этот выход, было и создание музея неофициального искусства Александра Глезера, которого Оскар Яковлевич поддерживал, и выставка в ДК "Дружба" (1967), закрытая через два часа после открытия, и, наконец, "первый осенний просмотр картин на открытом воздухе" в 1974 году на пустыре в Беляево. На пустыре - потому что там общественный порядок невозможно нарушить. Здесь и произошла знаменитая битва художников с бульдозерами. Рабин тогда развернул картины, пытаясь показать их приглашенным зрителям. Эти события описаны очевидцами: "Разъярившийся бульдозерист сначала раздавил машиной холсты, а затем двинулся дальше. Рабин висел на верхнем ноже, подогнув ноги, чтобы нижним их не отрезало. На помощь отцу бросился сын. Кто-то из милиционеров остановил бульдозер. Отца и сына бросили в милицейскую "Волгу" и увезли". Затем в битву включились поливальные машины и люди с плакатом "Все на субботник". Потом вышедшие на субботник в воскресенье победно сожгли три картины.

Международный резонанс "бульдозерной выставки" принудил власти к миру. Уже в конце сентября в Измайловском парке на несколько часов был открыт "Второй осенний просмотр картин на открытом воздухе". Этот open-air завершился без хэппенинга псевдоактивистов. А в ноябре 1974 открылась экспозиция "неофициалов" уже в ЦДРИ. Как вспоминал коллекционер Леонид Талочкин, "ничего страшного не произошло, не считая того, что толпа зрителей сломала чугунные перила на лестнице и доступ желающих на выставку пришлось ограничить".

"Натюрморт". Фото: Дмитрий Коробейников/РИА Новости

В 1972 Оскар Рабин нарисует "Паспорт", где в графе национальность напишет "латыш (еврей)", а в невиданной графе "место смерти" укажет не без черного юмора - "под забором? В Израиле?". Он умер во Флоренции, в городе Данте, поэта-изгнанника. Символично для человека, который в 1978 году, когда с семьей гостил по приглашению во Франции, был лишен советского гражданства. Так они с женой Валентиной Евгеньевной Кропивницкой и сыном Сашей стали парижскими жителями. Новый российский паспорт он получит только в 2006. Незадолго до большой ретроспективы в Третьяковской галерее и Отделе личных коллекций ГМИИ им. А.С. Пушкина.

Внешняя простота его живописи, где пространство тяготеет к плоскости, а экспрессия цвета ограничена графикой черного контура, обманчива. Видя его брутальные натюрморты с водкой и селедкой на газете, на фоне темных улиц с бараками, одни вспоминали "Последний кабак у заставы" Перова. Другие ссылались на самого художника, назвавшего ряд своих работ "Русский поп-арт". Действительно, фотографии и листы газет, постеры к выставке Ренуара и денежные купюры, разбросанные карты и собственные паспорта - постоянные персонажи его полотен… Но, пожалуй, ближе всего художественные поиски Рабина к творчеству экспрессионистов. О последних напоминает сочный темный контур, которым обведены предметы, выделение фрагментов, которые обретали "брутальную автономность и значимость некоего акцента-"аккорда".

В отличие от экспрессионистов, он не использует технику гравюры. Но ему явно импонирует ее суровая сдержанность и точность штриха. Интересно наблюдение Льва Кропивницкого, так описывавшего работу Оскара Рабина: "В его работах нет ничего от нашей русской расхлябанности и безответственности. Напротив - он отвечает за все. От качества грунта до строго найденной подписи. Он рационалист. Всякая случайность чужда ему. Все, что он делает, должно быть создано им. Состав краски и характер деформации, очередной экстравагантный прием и общий живописный эффект. Он никогда ничего не упускает. И не ищет вдохновения. Он заставляет себя работать ежедневно в определенные часы и почти без неудач". Смешно, но этого трудоголика власти в 1977 году обвинили в тунеядстве.

"Бани". Фото: Сергей Пятаков/РИА Новости

Сам художник объяснил свой подход просто: "Я стал писать объекты-символы, наделяя их двойным смыслом, придавая им другую функцию, кроме общеизвестной". Его печальный "Пермский Христос в Лианозово" (1966), отсылающий к чеканным образам раннеренессансных красавиц портрет Валентины Кропивницкой 1964 года ("Моя жена"), образы святых на фоне блочных домов в Химках-Ховрино, аккумулируют энергию духовного напряженного поиска. С этой точки зрения от работ Рабина до соц-арта или поп-арта так же далеко, как до Луны. Он вообще не решает социально-критических задач. Он - о другом. Об апокалиптическом видении мира, забывшего Бога. Не удивительно, что его стилистика не изменилась после переезда в Париж.

СЕМЬЯ КРОПИВНИЦКИХ

Даже теперь, когда Евгению Леонидовичу исполнилось восемьдесят пять лет, к нему постоянно приходят молодые художники и писатели. Человек, сам страстно увлеченный искусством, он умеет увлечь других. Сын мелкого железнодорожного служащего (его отец работал на станции Царицыно под Москвой), молодой Кропивницкий окончил Строгановское училище и получил диплом, который дал ему право работать учителем рисования. Дома он писал полотна, которые почти никогда не выставлялись, и сочинял стихи, которые не публиковались. Стихов этих существует больше тысячи, и многие из них — замечательные. В живописи, кроме абстрактных полотен, большое место в его творчестве занимают изящные пейзажи с натуры и серия ню и портретов нимфеток, к красоте которых он был особенно неравнодушен. Из-за отсутствия пианино Евгению Леонидовичу пришлось отказаться от сочинения музыки, но помню, что сочиненную им в молодости оперу мы хором пели на Долгопрудной.

Евгений Леонидович был прирожденным учителем. В условиях советской власти он учил свободе от всяческих схем и догм. В его доме не чувствовалось гнета времени, дышалось легко и свободно. Всю свою долгую жизнь Евгений Леонидович жил на небольшую зарплату учителя рисования, ничтожную даже по советским меркам. Он был беден, однако, незаметная должность учителя рисования давала ему редчайшую возможность быть духовно свободным и ни от кого не зависеть. Материальной стороне жизни он не придавал особенного значения, вещей не любил и тяготился ими, хотя не относился к категории людей, готовых отдать ближнему последнюю рубашку. Евгений Леонидович, даже если бы у него было такое желание, не смог бы этого сделать — у него у самого была одна-единственная. Превыше всего этот человек ставил духовный и интеллектуальный комфорт. Он был эгоистом, каким нередко бывают люди искусства. Погружаясь в собственный мир, он, казалось, не замечал, в какой бедности живет его семья, которой без Ольги Ананьевны пришлось бы плохо.

Ольга Ананьевна была удивительная женщина, почти святая. Таково мнение всех, кто ее близко знал. Евгений Леонидович встретил свою будущую жену в провинции, куда его семья переселилась из страха возможных преследований — дело было сразу после революции. Отец Ольги Ананьевны, умерший сравнительно рано, был выходцем из крестьян. Очень одаренный и трудолюбивый, он сумел окончить университет и стать врачом. За особые заслуги в медицине ему присвоили личное дворянство. Ольга Ананьевна окончила педагогическое художественное училище и стала учительницей рисования. Ей пришлось работать в деревне, и она одно время преподавала, потом работала счетоводом и библиотекарем. Как бы трудно ни было, какие бы неприятности ни сваливались на голову, Ольга Ананьевна никогда не жаловалась. Я ни разу не слышал от нее ни единого слова упрека в чей-нибудь адрес.

Понимая заботы и горести каждого, она всем стремилась помочь. Когда муж, неисправимый Дон-Жуан, обижал очередную ’’даму сердца”, Ольга Ананьевна старалась ее утешить. Брак Кропивницких никогда не был зарегистрирован — в те времена этому не придавали значения — однако, они вырастили двух детей и прожили вместе пятьдесят два года, до самой смерти Ольги Ананьевны в 1971 году. Ни один из членов семьи Кропивницких, кроме, может быть, бабушки, не придавал никакого значения дворянскому происхождению рода Кропивницких. Я упоминаю об этом лишь потому, что сын Евгения Леонидовича Лев поплатился за свою ’’голубую кровь” десятью годами лагерей. По-настоящему я познакомился с ним лишь после его возвращения из ссылки, когда умер Сталин, однако, много слышал о нем от Евгения Леонидовича и Вали, которые гордились его умом и самыми разнообразными талантами.

История ареста Льва Кропивницкого такова. Его взяли на фронт в августе 1941 года, едва ему исполнилось восемнадцать лет. Отвоевав два года, Лев получил тяжелое ранение и много времени провалялся в госпиталях. Демобилизованный как инвалид, он хотел заняться живописью и поступил в Институт прикладного и декоративного искусства, где директором в то время был Дейнека. Там он сблизился с группой демобилизованных, как и он, офицеров, которых связывало одно: благородное происхождение. Молодые люди собирались, чтобы порассуждать об особенностях советского и царского режимов, о своих предках и о том положении, которое они, потомки дворян, могли бы занимать в государстве, не случись большевистской революции. Их очень скоро выдали, и каждый получил от десяти до пятнадцати лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Самое плохое заключалось в том, что у "дворян" хранились списки знакомых, которых они по тем или иным признакам причисляли к аристократам и которыми рассчитывали пополнить свои ряды. Эти списки попали в КГБ, и все в них упомянутые тоже получили большие сроки.

Среди упомянутых в списках находился молодой, очень талантливый художник Борис Свешников. Не знаю, текла ли в его жилах голубая кровь, знаю только, что свои восемь лет он отсидел полностью. Замечательные рисунки, которые ему удалось сделать в лагере, гораздо больше расскажут о сюрреалистической лагерной жизни, чем некоторые рассказы и повести. Освободившись, он тихо писал свои фантастические полотна, никому их не показывая и стремясь вообще как можно меньше общаться с людьми. Последние годы мы с ним подружились, но он не решался участвовать в наших выставках. Борис Свешников состоял в Союзе художников в секции графики и иллюстрациями зарабатывал себе на жизнь. В Долгопрудной многие знали, что Лев сидит, однако, относились к Кропивницким по-прежнему хорошо. После смерти Сталина Льву на год снизили срок, он отсидел девять лет, и, отбыв еще два года ссылки, вернулся в Долгопрудную. Оглядевшись и немного придя в себя, Лев со свойственным ему энтузиазмом и энергией принялся за живопись. О годах, проведенных в лагере, он вспоминать не любил.

«После того как меня не станет,никто не будет придумывать никаких легенд», – сказал художник Оскар Рабин, один из лидеров советского неофициального искусства 1950−70-х годов, посмотрев документальный фильм о самом себе. Работа над лентой Александра Смолянского и Евгения Цымбала «Оскар» велась в течение восьми лет и была завершена летом этого года.

Как оказалось, вовремя. 7 ноября Оскара Рабина не стало: художник внезапно умер во Флоренции накануне собственной выставки «Два пути» во Флорентийском филиале Санкт-Петербургского института живописи . Так документальный фильм, снятый еще при жизни, превратился в дань памяти,стал частью легенды Оскара Рабина.

27 ноября в кинотеатре отеля Bulgari состоялась лондонская премьера фильма, которая была организована коллекционером и со-директором Russian Film Week Валерием Жерлицыным и прошла при участии коллекционеров Игоря Цуканова, Марка Ивасилевича и Роберта Рабилизирова, долгое время сотрудничавших с художником. А 1 декабря в «Пушкинском доме» была показана полная версия фильма в присутствии двух режиссеров и британского литературоведа, профессора Дональда Рейфильда, который, посмотрев фильм, назвал Оскара Рабина «святым».

Военное детство и институт Сурикова

Жизнь Рабина – это утверждение свободы творчества и совести вопреки всему. Пример того, как можно оставаться верными себе и своему призванию при любых обстоятельствах.

Оскара Рабина долго не принимали и не ценилив СССР, не всегда должным образом понимали и оценивали на Западе. Сын латышки и еврея –врачей, мечтавших строить социализм и потому приехавших в Советский Союз, – Оскар Рабин прожил очень сложную, но яркую жизнь. По приезде в СССР его родителей отправили в Сибирь, где они подорвали свое здоровье на тяжелой работе. Оскар быстро потерял отца, а во время Великой Отечественной войны остался в 14 лет без матери. Только помощь и поддержка семьи художника Евгения Кропивницкого помогла ему выжить: Кропивницкие приютили осиротевшего подростка у себя, а Евгений учил его живописи.

Судьба будто играла Рабиным:создавала благоприятные возможности и тут же их отнимала. Оскар мечтал стать художником. И в свое время поступление в МГАХИ имени В. И. Сурикова сулило успешную художественную карьеру. Но несмотря на то, что у Рабина даже было прозвище «наш Репин», в 1949 году из института его исключили за «формализм». Чтобы выжить, художник устроился грузчиком и проработал одиннадцать лет, разгружая железнодорожные составы. При этом Рабин продолжал верить в свой талант. Он нашел единомышленников и одним из первых основал неофициальную художественную группу в Лианозово, которую отождествляют со второй волной русского авангарда 1950-х годов.

Лианозовская группа и «Бульдозерная выставка»

В Лианозовскую группу входили поэты Генрих Сапгир, Игорь Холин, Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов, художники Николай Вечтомов, Лидия Мастеркова, Владимир Немухин, а также художник и поэт Лев Кропивницкий. В конце 1960-х годов к ней был близок и молодой поэт из Харькова Эдуард Лимонов. Важность этого объединения состояла в том, что впервые за все время появились творческие люди, которые не противопоставляли себя официальной системе, а стремились быть вне ее. Они словно жили отдельной параллельной жизнью, а их творчество служило не рупором идеологии и не средством прославления достижений СССР, а было возможностью выразить личный, непафосный, взгляд на жизнь и на то, что в ней происходит. Они могли рисовать запрещенные абстракции, кроме того, их интересовали эксперименты ранних русских авангардистов и творчество западных художников.

В 1957 году во время VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов Рабин был награжден почетным дипломом на фестивальной выставке за представленный натюрморт. Став лауреатом фестиваля, он вдруг впервые получил возможность зарабатывать живописью на жизнь. Он устроился художником-оформителем на комбинате декоративно-прикладного искусства. Тогда же, окрыленный происходящими вокруг изменениями, он начал устраивать в своей квартире воскресные показы картин других художников и на некоторые из этих картин даже находились покупатели. Барак № 2, в котором жил Рабин, превратился в центр художественной жизни неофициальных художников и поэтов. Его начинали посещать известные коллекционеры Костаки, Мясников, Нутович, а потом и иностранные дипломаты и журналисты.

При неминуемых столкновениях с властями Оскар вставал на строну художников, защищал их. В художественной среде он пользовался непререкаемым авторитетом. Его даже называли «Министром культуры без портфеля». Спустя много лет в интервью автору этой статьи Оскар Рабин признавался: «Я уж так создан: есть люди, которые всегда на стороне победителя и сами в стае победителей, а есть стаи бедных и преследуемых. И я всегда на стороне притесненных. Поэтому даже если меня не всегда притесняли в жизни, то сочувствие мое все равно на стороне униженных и обиженных».

Э то объясняет, если не все, то многие поступки в его жизни.

Не без влияния Лианозовской группы в 1970-х о своем праве на существование заявил целый пласт неофициального искусства в СССР.У советских властей больше не было возможности его отрицать или замалчивать. В 1974 году прошла знаменитая «Бульдозерная выставка», вдохновителем и организатором которой стал Рабин. Работы на этой выставке были уничтожены милицией с помощью бульдозеров (отсюда название выставки), тем не менее в историю она вошла как одна из наиболее известных публичных акций неофициального искусства в СССР.

Сам Рабин отзывался о своей роли в акции довольно скромно, говоря, что «просто оказался в нужном месте в нужное время». Впрочем, «Б ульдозерная выставка» не прошла для него и его единомышленников бесследно. Внешне советские власти пошли на уступки и официально разрешили проведение другой выставки неофициального искусства в Измайловском парке двумя неделями позже. Однако Рабин был арестован, и ему были предъявлены обвинения в тунеядстве. А через некоторое время ему предложили выехать вместе с семьей по туристической визе в Париж, где он был лишен советского гражданства.

Оскар Рабин в Париже

Рабин оказался в Париже уже в зрелом возрасте, сформировавшимся художником. И на шестом десятке лет, не имея средств, он должен был начинать новую жизнь, искать свое место в новой стране. И это было сложно.

До конца своих дней он ощущал себя советским художником, хоть и считал Париж своим домом (даже после возвращения ему гражданства в 1990 году). Часто даже в домах на Монмартре он видел сходство с бараками, в которых прошла его молодость и которые давно существовали только в его памяти. Он продолжал хранить и писать эту память. Про жизнь во Франции он говорил, что не ощущал ее так остро, как жизнь в оставленном им СССР. И хотя в Париже никто не мешал ему свободно творить (у Оскара Рабина была своя мастерская), художник так и не стал частью французского арт-мира. С одной стороны, он никогда не гнался за успехом и «нужными связями», а с другой – не всегда принимал и часто жестко критиковал современное западное искусство. Именно поэтому Рабин держался несколько особняком, оставаясь легендой прежде всего для художественного мира в России.

Выставляться ему вначале помогали его прежние друзья и те же иностранные журналисты и коллекционеры, которые навещали его барак в Лианозово. Первая персональная выставка работ Оскара Рабина состоялась в 1965 году в Grosvenor Gallery в Лондоне благодаря участию британского знатока современного искусства Эрика Эсторика. Затем, уже после эмиграции, последовали выставки во Франции, Швейцарии, Австрии, США. После распада СССР выставки Рабина прошли в Русском музее, в ГМИИ имени А. С. Пушкина, в Третьяковской галерее.В 2005 году он удостоилсяпремии «Инновация» в номинации «За творческий вклад в развитие современного искусства». А в 2013 году стал действительным членом Российской Академии художеств. Несмотря на растущую известность, Оскар Рабин продолжал оставаться тихим, скромным, интеллигентным и доброжелательным человеком. Многие из тех, кто с ним общался, отмечали, что он никогда не отступал от своих принципов, избегая зла, подлости и лжи.

ВПариже Оскар Рабин пережил самоубийство сына Александра (тоже художника), выбросившегося из окна в возрасте 42 лет в 1994 году. А через 14 лет – неизлечимуюболезнь и смерть любимой жены Валентины Кропивницкой. Но он всегда оставался благодарен Франции за дарованную ему свободу творчества, оставаясь верным себе и своему призванию. Рабин был реалистом, не тешившим себя иллюзиями, но это не лишало его человечности. В парижских картинах Оскара Рабина читается грусть, легкая ирония и надежда. Он продолжал писать картины и выставлять их вплоть до самой смерти. Творчество было тем воздухом, которым он дышал.

Художественный метод Рабина

Всобственных произведениях Рабина прослеживается сплав традиций Серебряного века, русского авангарда и немецкого экспрессионизма. Для него характерно применение коллажей и ассамбляжей. Он никогда не ограничивался одним жанром, хотя и называл себя традиционалистом, тяготея к станковой живописи.

«Его работы отражают частные, уродливые, давно отжившие явления, ни в коей мере не характеризующие современную действительность», – возмущался советский критик, заявлявший, что работы Рабина порочат и извращают советскую реальность. На такие нападки Рабин всегда отвечал, что писал лишь то, что его окружало, и его картины – всего лишь своеобразная форма реализма. Прежде всего, реализма советского – но непафосного и невзрачного, а потому и неудобного властям.

В работах Рабина преобладает темная палитра. В них много черного и синего, и потому его работы (особенно ранние) кажутся мрачными и полными безысходности. Это зачастую отталкивает зрителей, впервые знакомящихся с его творчеством. И видимо, по той же причине советские критики клеймили произведения Рабина как «неврастенические» и «смутные».Но даже среди темноты, тоски и безысходности проблескивает луч надежды – то в виде какого-то светового пятна, то окна в церкви, а то иконы – окна в другой, горний, мир. Даже луна со своим далеким светом выступает в этих композициях как вечный источник надежды.

Слабый, неяркий свет картин Рабина олицетворяет уют и человечность среди обезличенного и расчеловеченного пространства, являет собой вечный источник надежды. Эти картины – своего рода медитации, отталкивающиеся от скудного и аскетичного советского быта.

«Не знаю, кончается ли жизнь со смертью или нет», – признался Оскар Рабин в недавнем интервью порталу «Культура». Может быть, именно поэтому на одном из своих последних холстов «Виза на кладбище» он указал свой телефон и электронный адрес. Картины –это всегда безошибочное средство коммуникации, обеспечивающее кратчайший доступ к художнику.

Коммерческий и музейный успех

За 60 лет творчества Оскар Рабин создал порядка 1500 работ. Уже находясь во Франции, он стал одним из самых известных и ценимых художников советского периода. Его картины регулярно выставлялись в известнейших музеях и продавались на крупнейших западных аукционах. Р екордные продажи работ Оскара Рабина пришлись на докризисные 2006-2008 годы, а ценовой рекорд принадлежит работе 1959 года «Город и луна. (Социалистический город)», которая была продана за $337,000 на торгах Sotheby’s в Нью-Йорке. Последние несколько лет русский арт-рынок переживал не самые лучшие времена, что отразилось в том числе на продажах работ Оскара Рабина. На недавних зимних торгах Christie’s картина Рабина «Белая церковь» (1979) была продана за £21,250. Однако здесь история только начинается.

Картины Рабина находятся во множестве частных коллекций и в собраниях Третьяковской галереи, ГЦСИ, Московского музея современного искусства, Русского музея, Музея Джейн Вурхис Зиммерли в Нью- Джерси, Собрании Бар-Гера в Кельне, в Фонде Дины Верни и в Центре Помпиду в Париже.

В конце декабря в музее МАММ в Москве пройдет мероприятие, посвященное памятиОскара Рабина.

На обложке – кадр из фильма «Оскар». Фильм «Оскар» – вторая часть кинодилогии «От барака до Парижа». Первой частью был фильм «Валентина Кропивницкая. В поисках потерянного рая», рассказывающий о первой жене Оскара Рабина, также талантливой и самобытной художнице.

– российский и французский художник, один из основателей неподцензурной нонконформистской художественной группы «Лианозово» и один из организаторов знаменитой «Бульдозерной выставки».

Студенчество

Оскар Рабин родился 2 января 1928 года в Москве в семье врачей. Его отец и мать – украинский еврей Яков Рахмаилович Рабин и латышка Вероника Леонтина Андерман – были выпускниками Цюрихского университета. Когда мальчику было пять лет, отец скончался, в возрасте тринадцати он лишился и матери. Единственной отрадой в жизни осиротевшего и недоедающего мальчика стала живопись. Художник вспоминал: «однажды шатаясь по рынку, вдруг наткнулся на дядьку, который продавал целый набор настоящих масляных красок! Не раздумывая я тут же поменял их на только что отоваренный хлебный паек».

С начала сороковых годов Рабин стал жить в Трубниковском переулке. Окончив школу, осенью 1942 года поступил в художественную студию Евгения Кропивницкого в Доме пионеров. В 1944 после освобождения Латвии Оскар на некоторое время перебрался к родственникам матери.

После окончания Второй Мировой войны, в период с 1946 по 1948 гг. Рабин учился в Рижской Академии художеств. Местные студенты прозвали его «наш Репин» за приверженность реалистическому методу. Поскольку Рабин не имел при себе никаких документов, ему не выдавали продуктовых карточек. Постоянного места жительства студент не имел, ночевал в академии, жил впроголодь и боялся быть арестованным за нарушение паспортного режима.

В конце концов, ему удалось получить паспорт по блату, однако юноше велели записаться латышом в графе «национальность». Некоторое время спустя Рабин совершил краткую поездку в Москву и, вернувшись в Ригу, понял, что забыл выписаться в столичной милиции. Художник решился подделать выписку, но затем в страхе уничтожил с таким трудом полученный паспорт.

В 1949 Рабин окончательно перебрался в Москву и поступил на второй курс Суриковского института, в 1950 каким-то чудом вновь получил паспорт, женился на художнице Валентине Кропивницкой, дочери своего первого преподавателя Евгения Кропивницкого. По воспоминаниям художника, в Суриковском он проучился примерно четыре месяца и, не добившись общежития, пошёл работать. Трудиться пришлось десятником по разгрузке вагонов, бок о бок с уголовниками. Семья поселилась в бараке с земляным полом на окраине Москвы, в поселке Лианозово, находившемся в те годы за чертой города. В браке родилось двое детей.

Семь лет – с 1950 по 1957 – Рабин работал на строительстве «Севводстроя» грузчиком. График был сменный, сутки через двое, поэтому у Рабина оставалось много свободного времени для занятий живописью. Иногда это приносило дополнительный доход – местные жители хорошо знали художника и иногда заказывали копии работ русских классиков.

Весной 1957 года Рабин принял участие в III выставке произведений молодых художников Москвы и Московской области. Несколько представленных им холстов были отобраны членами МОСХа.

Лианозовская группа

В 50-е вокруг квартиры Рабина и Кропивницкой стал собираться круг, ставший позднее известным как Лианозовская группа. Поскольку телефона в доме художников не было, воскресенье было провозглашено «приёмным днём». Поначалу в гости приходили друзья и знакомые, люди из ближнего круга общения, ученики Кропивницкого и т.п. Позже стали появляться посторонние люди, всевозможные художники и литераторы, коллекционеры современного искусства и журналисты. Здесь бывали художники Немухин, Мастеркова, Вечтомов, Свешников и, конечно, Лев Кропивницкий (брат супруги художника), а также поэты Сапгир, Холин, Некрасов и многие другие. На определённом этапе приходить могли уже все желающие. У Рабина появились покупатели. Первым стал коллекционер русского авангарда Георгий Костаки. Затем появились и иностранные русофилы, проникавшие путём конспирации – иностранным гостям было запрещено покидать черту города. К продаже советскими художниками своих работ иностранцам власти также относились крайне негативно.

Нарастающая популярность группы привлекла внимание спецслужб. Именно сотрудники КГБ впервые назвали не имевшую изначально наименования группу «Лианозовской», и впоследствии это имя закрепилось за ней. КГБ установили наблюдение за квартирой – любой контакт с иностранцами в те времена был возможен только под контролем органов.

В 60-е годы имя Рабина уже было хорошо известно за рубежом. Французская критика называла его «Солженицыным от живописи». В 1965 году владелец лондонской галереи Grosvenor GalleryЭрик Эсторик приобрёл у Рабина большое количество картин и открыл у себя выставку. Она получила положительные отзывы критиков и прессы, в том числе BBC. Посредником в этой операции выступил англо-советский журналист, сотрудничавший со спецлужбами, Виталий Луи, довольно загадочная и одиозная фигура – даже его подлинное имя остаётся предметом многочисленных споров, не говоря уже о роли в жизни московской богемы.

Будучи идеологическим лидером лианозовской группы, Рабин в сущности никогда не был теоретиком и не писал никаких трудов. Не был он и учителем, учеников, последователей или эпигонов не имел. Тем не менее, он оказал колоссальное влияние на своё окружение, в результате чего Лианозово всё чаще стали называть «школой».

На протяжении семи лет – с 1958 по 1965 – барак в Лианозово оставался неофициальным центром культурной жизни столицы, до тех пор, пока семейство художников не съехало – Рабин сумел, наконец, купить приличное жильё на Преображенке.

Бульдозерная выставка

В 1974 году дуэт художников Виталий Комар и Александр Меламид (будущие основатели так называемого соц-арта, или советской разновидности поп-арта) предложили Рабину организовать выставку на открытом воздухе – раз им не выделяют для этого здание. Рабин оказался самым старшим из художников, согласившихся на подобную авантюру; пятью годами ранее он и сам предлагал подобную идею.

Предпосылками для организации выставки на открытом воздухе стали тотальный запрет МОСХа на проведение выставок вне стен официальных художественных институций, репрессии художников, чьё творчество не вписывалось в рамки одобренного властями метода, статья о тунеядстве, по своей сути запрещающая заниматься искусством в рабочее время всем, кто не является членом Союза художников СССР.

Рабин в компании с коллекционером неофициального искусства Александром Глезером уведомили Моссовет о проведении ими выставки 15 сентября в районе Беляево. Согласования, как, впрочем, и отказа они не получили.

В пригласительных билетах мероприятие было означено как «Первый осенний просмотр картин на открытом воздухе». В действительности организаторы прекрасно осознавали, что идут на провокацию, многие художники с самого начала отказались принимать участие в подобной авантюре. В интервью 2010 года Рабин подчёркивал: «Выставка готовилась, скорее, как политический вызов репрессивному режиму, а не как художественное событие. Я знал, что у нас будут проблемы, что будут аресты, избиения. В течение последних двух дней перед выставкой нам было страшно. Меня пугали мысли, что со мной лично произойти могло что угодно».

В указанный день художники (Оскар Рабин с сыном Александром, Владимир Немухин, Лидия Мастеркова, Евгений Рухин, Валентин Воробьёв, Виталий Комар и Александр Меламид, Юрий Жарких, поэт Игорь Холин и некоторые другие) в количестве 20 с лишним человек собрались на пустыре при пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Среди присутствующих была также значительная группа наблюдателей (родственники, друзья и знакомые) и большое количество зарубежных журналистов и дипломатов. Выставка продержалась примерно полчаса, затем на место прибыла группа милиционеров, одетых в штатское (около сотни). Акция была подавлена с привлечением нескольких бульдозеров, самосвалов, поливочных машин; картины ломали, участников задерживали, некоторых избивали. Так, корреспонденту газеты NewYorkTimes выбили зуб его же камерой. По воспоминаниям очевидцев, Рабин повис на ковше бульдозера и был протащен им через всю площадь вернисажа. Один из атакующих, лейтенант милиции Авдеенко запомнился криками «Стрелять вас надо! Только патронов жалко!».

Абсурдный, но предсказуемый разгон мирного вернисажа при задействии бульдозеров и поливальных машин вошёл в историю и был в мельчайших подробностях описан в мемуарах, статьях, книгах, монографиях и т.д. Глезер, контактировавший с иностранной прессой и активно пропагандировавший советское искусство за рубежом, немедленно созвал пресс-конференцию. Участники сорванной Бульдозерной выставки прославились на весь мир.

Последствия оказались довольно противоречивыми. С одной стороны, событие получило международный резонанс и целый месяц «BulldozerExhibition» муссировалась в мировой прессе. С другой – многие её участники в последующие годы были вынуждены эмигрировать. Спустя полгода после Бульдозерной выставки Глезера вынудили покинуть СССР. Во Франции он учредил «Музей современного русского искусства в изгнании». В 1977 он издал небольшую брошюру под названием «Синяя книга. Искусство под бульдозером».

Так или иначе, неофициальное искусство в одночасье таковым быть перестало и даже на какое-то время стало модным. В 1975 году был основан Горком графиков, в котором выставлялись Рабин и другие нонконформисты, таким образом бывшие подпольщики получили вполне официальную площадку.

Иконография Рабина

Оскар Рабин более всего известен своими натюрмортами, но, конечно, творчество художника не ограничивается одним жанром и представляет собой причудливое смешение различных художественных школ, методов, приемов. Для Рабина характерно применение коллажей и ассамбляжей, часто повторяющийся мотив в его картинах – обрывки газет, листовок, документов (прежде всего, паспорт) или этикеток. Его работы политизированы, но при этом остаются чрезвычайно эмоциональными, глубоко личными. Так, частое изображение паспорта объясняется переживаниями юности художника, когда ему приходилось странствовать по Союзу, не имея при себе никаких личных документов.

В суровой иконографии художника с ее жестокими образами гнилых бараков, закопченных вывесок и грязных натюрмортов с бутылками водки было место и более светлым образам. Рабин много писал свою жену Валентину Кропивницкую. Он изображал любимую в образе Симонетты Веспуччи («Моя жена», 1964) или благочестивой Мадонны («Мадонна. Лианозово», ок. 1967) и помещал ее на фоне мрачных советских пейзажей городских окраин.

Советская пресса критиковала Рабина за «идейную бессмысленность». «""Произведения"" Рабина вызывают настоящее физическое отвращение, сама тематика их - признак его духовной убогости», - цитировал журналист газеты «Московский комсомолец» Роман Карпель письмо некого возмущённого гражданина (вероятно вымышленного) в фельетоне с громким названием «Жрецы помойки №8» в 1960 году. Заголовок отсылает к одной из картин Рабина лианозовского периода – «Помойка №8». Позднее он в личном разговоре признался художнику, что тот материал был заказан Лубянкой.

Парадоксальность взаимоотношений Рабина с властями заключалась в том, что в живописи Рабина не было и малейшего намека на модные за рубежом авангардные течения того времени, он никогда не занимался абстракционизмом, остался равнодушен к абстрактному экспрессионизму, поп-арту. Защищаясь от нападок и травли, он апеллировал к реализму. «У нас всячески превозносится и поощряется реализм. А ведь моя живопись как раз реалистична. – Отмечал художник. – Я рисую то, что вижу. Я жил в бараке, многие советские граждане тоже жили в бараках, да и теперь живут. И я рисую бараки. Почему это плохо? <…> Меня упрекают за натюрморты, за водочные бутылки и лежащую на газете селедку. Но разве вы никогда не пили водку и не закусывали селедкой? <…> За границей к тому же нашу водку хвалят, и мы этим гордимся. Да и вообще – пьют у нас много. <…> Это сама жизнь. Надо ли бояться жизни?». Как отмечает критик Жанна Васильева, художник играл по правилам, установленным властью – и переиграл её. Но, разумеется, он испытал влияние авангардистских течений начала XX века, всех тех, что яростно отвергались и порицались советской властью за «формализм». Картины Рабины с их обманчивой внешней простотой, жирными чёрными контурами и тяготением к плоскости скрывают глубину замысла, непрерывный духовный поиск. Они содержат отсылки к немецким экспрессионистам, сюрреалистам, отчасти кубистам. По замечанию Кропивницкого, он был трудолюбив и педантичен, внимательно относился к составам красок, качеству грунта, не упускал из внимания ни одной мелкой детали.

После эмиграции – наши дни

По признанию художника, после кончины Сталина он начал новую жизнь, получив возможность став настоящим художником. «…И в этой второй жизни я смог проявить себя и реализовать, как художник, не кривя душой и не подделываясь под официальное искусство». Так продолжалось до 1978 года, пока Рабина не вынудили покинуть Советский Союз. В 1977 Рабина пытались посадить «за тунеядство». Художнику вменялось в вину то, что он писал не в свободное от работы время, не будучи членом Союза художников – только они обладали такой привилегией. В 1978 ему разрешили вместе с семьей покинуть страну – но в обмен на советское гражданство. Стоит ли говорить, что художник согласился. В среде нонконформистов это было воспринято как своеобразная «почесть» – ведь до Рабина персоной нон-грата становились только писатели-диссиденты, он стал художником-исключением. Своё бытие во Франции художник называет «Третьей жизнью».

Французское гражданство он получил в 1985 году. В 1990, на излёте Перестройки он получил известие о том, что имеет право на восстановление советского гражданства. После распада СССР творчество художника было окончательно реабилитировано.

В 2006 году Рабин, наконец, получил российский паспорт, однако возвращаться на родину не собирается.

Уже почти 40 лет живописец живет и работает в Париже и крайне редко навещает Россию, однако продолжает пристально следить за происходящим в стране и исследовать острые социальные проблемы в своем творчестве. Эстетика художника практически не претерпела серьезных изменений.

В 2008 году в Третьяковской галерее прошла масштабная ретроспектива живописи Рабина. В 2013 Мультимедиа Арт Музей открыл выставку графики 1950 – 1960-х гг, приуроченную к 85-летию художника.

В 2013 году Рабин был награждён орденом Российской академии художеств «За служение искусству».

В 2015 году в Санкт-Петербургском Музее современного искусства «Эрарта» прошла выставка новейших работ неустаревающего шестидесятника, которому недавно исполнилось 87.